В 1909 году молодой Франц Кафка провел каникулы в Италии. С двумя друзьями он посетил Брешию, где проходила авиационная неделя. Писатель упоенно смотрел в небо. Он, обычно меланхоличный, хмурый, удрученный, с нетерпением ожидал, когда в вышине промелькнет очередной аэроплан, и следил за «полетом над равниной, расстилающейся до далекого леса». Его записи говорят о восторге юнца, наблюдающего за чем-то новым. Что стало с хмурым и меланхоличным Кафкой? Его голос слышен в следующих словах: «Мы же, здесь внизу, отвергнуты, сведены к нулю». Кафка не в силах разделить себя, не в силах отгородиться: в нем сосуществуют устремленность к неведомому и отступление в тайники души, ирония и печаль, «неугомонность сердца» и «писательство как форма молитвы».



Он родился в 1883 году в Праге в семье еврейских торговцев, рос в эпоху глубинных перемен, когда чешская столица была в культурном и артистическом авангарде. Его произведения отражают и живость интеллектуальной среды, и болезненные отношения с семьей, особенно с отцом. В 1912-м Кафка отмечает, что «наиболее распространенная писательская черта» состоит в «сокрытии собственных уродливых сторон». Он, конечно, никогда не поддавался такому искушению. Более того, в своих текстах он неизменно обнажает себя – без поблажек, без послаблений: «Каждый день на меня должна быть направлена по меньшей мере одна строка, как направляют теперь подзорные трубы на кометы» (Дневники, 1910).

Писать о нем сложно, он всегда застигает врасплох. Откуда начать? С романов «Процесс» и «Замок»? С его самой знаменитой повести «Превращение», рассказывающей, как однажды утром герой просыпается в теле огромного насекомого и постепенно оказывается всеми презрен и отвергнут? Или с ужасного «Письма отцу», где речь ровно о том же, но уже без метафор? Я воспользовался коротким отпуском, чтобы с головой погрузиться в произведения Кафки, и читал их с утра до вечера. У меня было ощущение, что я прошел горной тропой с близким другом и не один раз наблюдал, как он оказывался на краю пропасти. В страхе я спрашивал себя: как он там держится? А потом понимал, что и я был с ним на обрывистых скалах.



В Кафке проявляются два уровня бытия. Пытаясь разобраться в них, я рассмотрел их на основании двух текстов: «Нора» (Der Bau, 1923–1924) и «Окно на улицу» (Das Gassenfenster, 1906–1909). В первом говорится о некоем «я» неопределенной животной природы, которое выкапывает в земле огромную нору-лабиринт, надежно защищенную и оснащенную запасами пищи. Однажды животное уловило «едва слышное шипенье». Оно пытается не обращать внимание, дать себе успокаивающее объяснение. Однако вскоре его охватывает страх: «Я… столкнулся с тем, чего должен был, говоря по правде, всегда опасаться, к чему я должен был заранее подготовиться: кто-то приближается ко мне!» Новое присутствие вкрадывается день за днем, как зов, проникающий в глубины окопавшегося в лабиринте «я».

В «Окне на улицу» тот же процесс описан наоборот, как движение изнутри наружу: «Кто живет одиноко, но иногда все-таки хочет приобщиться к чему-то, кто с учетом времени суток, погоды, условий работы и тому подобного хочет немедленно увидеть любую руку, за которую он мог бы ухватиться, – тот без окна на улицу долго не выдержит. Да и в том случае, если он ничего не ищет, а только, усталый, поводя взглядом между небом и публикой, подходит к своему подоконнику, нехотя и чуть запрокинув голову, – да и тогда лошади внизу увлекут его в свое сопровождение, состоящее из повозки и шума, а тем самым в конечном счете к человеческому согласию».

«Водить взглядом между небом и публикой» – не бессмысленное занятие, как и «лошади» и «повозки», которые дарят «усталому человеку» мгновение гармонии. В «Дневниках» мы находим похожую мысль: «Легко вообразить, что каждого окружает уготованное ему великолепие жизни во всей его полноте, но оно скрыто завесой, глубоко спрятано, невидимо, недоступно. Однако оно не злое, не враждебное, не глухое. Позови его заветным словом, окликни истинным именем, и оно придет к тебе. Вот тайна волшебства – оно не творит, а взывает» (18 октября 1921 г.)



Кто зовет, приходя извне? Темный враг или «великолепие жизни»? Кафка без устали задается этим вопросом, мечась между моментами отстраненности и порывами надежды. Один из способов приблизиться к нему – начать с «Дневников» и «Тетрадей ин-октаво». В коротком, прерывистом дыхании мы ощущаем, что Кафка стоит с нами на горной тропе и умоляет не забывать о пропасти.

«Пункт назначения есть, но к нему нет пути». Эта фраза из «Тетрадей ин-октаво» прекрасно выражает загадку Кафки. Отец Джуссани часто ее цитировал и подчеркивал, что любая форма «естественной религиозности» «устремлена к признанию конечного quid, конечной реальности», «неведомого», вынесенного «за поля реальности, которую охватывает глаз, которую чувствует сердце, которую представляет разум». Кафка не перестает исследовать возможность такой открытости и доходит до признания положительности, присущей самому акту причастности к миру: «Тот простой факт, что мы живем, обладает неисчерпаемой ценностью веры». Он неоднократно входил в измерение ожидания и тайны. Это видно, в частности, по «Разговорам с Кафкой», где писатель и музыкант Густав Яноух (1903–1968) приводит некоторые беседы, имевшие место в 1920 году. Перед нами складывается символический портрет: например, когда Кафка заявляет, что «устремлен к благодати» или называет всякого поэта «искателем счастья».

Исследователь творчества Кафки, критик Итало Алигьеро Кьюзано применял к нему определение «мистический дух» – в светском смысле слова, но на основании столкновения иудейского и христианского наследия. По его словам, Кафка «постоянно отбрасывает на лик Бога пугающую тень небытия – не чтобы отрицать Его, но чтобы максимально приблизить». «Тетрадях ин-октаво» Кафка описывает крайние пределы своей поэтики: «И человек, пребывающий в экстазе, и тот, кто тонет, – оба воздевают руки. Первый утверждает согласие, второй – противостояние стихии». Перед нами вновь маятник: с одной стороны – мрак норы, с другой – проблеск света в окне.

Читайте также: Лука делла Роббиа. «Искусство полезнейшее и прекраснейшее»

В «Дневниках» упоминания текущих событий (например, Первой мировой войны) крайне скудны. Масштаб Кафки отчасти и в этом: в его текстах состояние человека выражается в абсолютной форме. История по сей день подкрепляет его почти пророческое видение (в том числе в предчувствии тоталитаризма и отчужденности современного человека). К этому следует добавить догадку о том, что никакое спасение не обходится без смирения: именно оно дает каждому человеку, «даже отчаявшемуся одиночке тесный контакт с другими людьми», потому что смирение есть «истинный язык молитвы, одновременно и поклонение и прочнейшая связь». Возможность искупления Кафка видит в том, чтобы сделаться «бесконечно малым». В «Тетрадях» он описывает момент, когда «эта жизнь кажется нам невыносимой, а жизнь иная – недостижимой»; тогда мы «молимся, чтобы нас перевели из ненавистной старой камеры в новую, которую нам еще только предстоит возненавидеть». Далее он говорит: «И есть толика веры в то, что во время перевода из одной камеры в другую по коридору случайно пройдет Господь и, взглянув заключенному в лицо, скажет: „Этого больше не запирайте. Он идет со Мной“».

Кафка умер от туберкулеза в возрасте сорока одного года. При жизни он опубликовал очень немного и завещал своему другу Максу Броду (он ездил с ним в Брешию в 1909-м) сжечь все. Брод не послушался, и сегодня благодаря ему мы располагаем уникальным литературным наследием, неподдающимся определению. Да и к чему определения? Достаточно открыть наугад «Дневники», чтобы оказаться в повседневной жизни человека, которому хватило смелости не довольствоваться малым. Десять утра, 15 ноября 1910 года. Автору двадцать восемь, и он пишет: «Я не позволю себя утомить. Я впрыгну в свою новеллу, даже если это искромсает мне лицо». Это лишь одна цитата среди целого моря, но я привожу ее как приглашение побыть в мире Кафки, в его живых ранах и в беспокойном, неистощимом поиске.


*Автор романов и сборников рассказов, преподаватель художественного письма в Школе им. Фланнери O’Коннор в Милане