Бомба, сброшенная в небе над Хиросимой, достигла земли за тридцать четыре секунды, превратив город в безмолвную пустыню. За ослепительной вспышкой света последовала тепловая волна в шестьдесят миллионов градусов, превратившая в прах людей, животных, растительность. Ударная волна уничтожила все, что устояло перед жаром. В тот день, 6 августа 1945 года погибло сто пятьдесят тысяч людей. Три дня спустя в Нагасаки второй взрыв унес жизни еще семидесяти трех тысяч. Тех, кто уцелел в катастрофе, называют хибакуся. Сегодня этим мужчинам и женщинам по меньшей мере восемьдесят лет, и они доносят до нас ясные воспоминания — словно их хранили только для того, чтобы поделиться ими с миром. Посредством слов они раскрывают перед нами шрамы, которыми по сей день изъязвлены их тела и души: физические увечья, психологические травмы, лейкемия, социальная изоляция… Страдания объединили их настолько, что они решили создать общий дом — «Нихон хиданкё», общественную организацию, основанную в 1956 году ради соблюдения прав хибакуся, но прежде всего для того, чтобы оберегать их рассказы. Несмотря на преклонный возраст, многие хибакуся и сегодня ездят по всему миру и борются за человечество без ядерного оружия. Их усилия в 2024 году принесли «Нихон хиданкё» Нобелевскую премию, врученную в Осло сопредседателю организации восьмидесятитрехлетнему Тосиюки Мимаки. Он, вместе с другим хибакуся, доктором Масао Томонагой, почетным президентом больницы Красного Креста в Нагасаки и гематологом, посвятившим всю жизнь изучению воздействия ядерной радиации на здоровье, выступит в этом году на Митинге в Римини. С последним мы и поговорили в преддверии фестиваля.

Доктор Томонага, вам было два года, когда бомба упала на Нагасаки. Вы помните тот день?
Воспоминания о 9 августа принадлежат моей маме. В то утро я лежал в постели с сильным тонзиллитом и температурой под сорок. Наш дом, находившийся в трех километрах от эпицентра, был весь из дерева и рухнул в одно мгновение. К счастью, часть крыши прямо над моей кроваткой выдержала и защитила меня. Матери удалось вытащить меня из-под завалов целым и невредимым и убежать, прежде чем разгорелось пламя, в течение пятнадцати минут уничтожившее все вокруг. Мы укрылись в храме, где провели ночь и где нам дали онигири — традиционные японские рисовые шарики. С вокзала Нагасаки все еще отправлялись поезда, и на следующее утро мы с мамой уехали в Омуру, ее родной город. Там мы провели четыре года.



А ваш отец?
Мой отец был военным врачом и в то время служил на воздушной базе на Тайване. Он думал, что мы погибли. Только через месяц после взрыва до него дошло письмо матери. Полтора года спустя он вернулся домой и возобновил работу в больнице Нагасаки. Многие медики умерли после бомбы, так что на него сразу же легла огромная ответственность. Его деятельность прежде всего была связана с отделением внутренней медицины: по прошествии четырех лет после атомного взрыва множество детей в возрасте семи-восьми лет заболевало лейкемией. Это были первые долгосрочные последствия радиации. В те времена лейкемия была смертным приговором: пациенты умирали в течение месяца или года, лечения не существовало. Мой отец одним из первых опубликовал исследования о связи между радиоактивностью и размножением лейкозных клеток.

Ваш отец работал в той же больнице, что и слуга Божий Павел Такаси Нагаи. Был ли он с ним знаком, рассказывал ли он вам о нем?
Конечно. Они дружили с юности, играли в одной баскетбольной команде. После войны, вернувшись в Японию, отец узнал, что тот страдает от хронической лейкемии. Доктор Нагаи захотел, чтобы именно папа лечил его, и он ухаживал за ним до самой его смерти в 1951 году. Но это не все…

Расскажите!
Когда моя семья жила в Омуре, доктор Нагаи попросил мою семью позаботиться о его сыне Макото. Он желал, чтобы тот пожил какое-то время вдалеке от руин Нагасаки, в более спокойной обстановке. Макото был на восемь лет старше меня, и мы росли как братья. Я хорошо помню доктора Нагаи у нас дома, когда он навещал сына раз в месяц: он хотел знать все о нашем здоровье и о нашей учебе. У меня не осталось подробных воспоминаний, я был слишком мал. Уже взрослым я прочитал все книги доктора Нагаи. Я многому научился у него в области медицины, но больше всего — от его веры в Бога, такой глубокой и твердой.

Вы тоже решили посвятить себя медицинским исследованиям…
На меня, безусловно, оказал влияние мой отец, но не только. Лейкемия, продолжавшая все чаще и чаще поражать моих сверстников, вызывала у меня ужасную тревогу. Я боялся, что тоже заболею. Мы, люди, жившие в непосредственной близости от эпицентра, были обречены на развитие онкологических заболеваний. Однако, небольшой холм, граничивший с нашим кварталом, хотя взрыв и сравнял его с землей, вероятно, в какой-то степени защитил нас. Видимо, мне суждено было не заболеть лейкемией, а изучать ее. Так я стал гематологом.

На чем сосредоточены ваши исследования?
Я продолжил изучать лейкемию и другие потенциально злокачественные болезни, связанные с ядерной радиацией. После пика заболеваемости среди детей, в середине шестидесятых годов участились случаи и среди выживших взрослых в возрасте от тридцати до сорока лет. Каждый день для каждого нового случая я собирал образцы костного мозга для микроскопического наблюдения. Это позволяло мне ставить диагноз, классифицируя болезнь по типу. В течение пятнадцати лет я занимался только этим. Затем, в восьмидесятые годы, мы обнаружили новый вид лейкемии — миелодиспластический синдром, поражавший пожилое население. Это означало, что последствия атомного взрыва проявляются на протяжении всего жизненного цикла человека, они постоянны. Именно об этом я рассказал в декабре прошлого года, когда «Нихон хиданкё» была присуждена Нобелевская премия мира.

А если говорить о психологических последствиях, есть ли подтверждения постоянной травмы?
Благодаря системе оценки, состоящей из тестов и шкал и разработанной ВОЗ, в 1995 году нам удалось проанализировать влияние двух взрывов на психическое здоровье выживших. Спустя пятьдесят лет после травмирующих событий люди все еще испытывали их последствия: депрессию, проблемы с бессонницей, навязчивые повторяющиеся мысли, тревогу, замкнутость, трудности в установлении личных отношений. Как и в случае с физическими последствиями, психологические усиливались в зависимости от близости к эпицентру. Это говорит о том, насколько по-настоящему бесчеловечно ядерное оружие: оно искажает все аспекты человека.

Эти травмы передаются из поколения в поколение?
Последствия психологической травмы, особенно если она была тяжелой или длительной, могут передаваться в поколениях через эпигенетические механизмы. Иначе говоря, травматичный опыт способен оставлять биологический отпечаток на генах и тем самым влиять на психическое здоровье и поведение следующих поколений, в том числе и при отсутствии у них прямого травматичного опыта. Мы по-прежнему занимаемся изучением этого феномена. В настоящее время проводятся генетические исследования пар родителей и детей, но для получения научно обоснованных выводов потребуется еще несколько лет.

Вы ездите по миру, участвуете в научных конференциях, а также встречаетесь с новыми поколениями, которым часто повторяете, что именно они являются «ключом». Почему? Как они могут отличаться от поколения тех, кто сбросил атомную бомбу?
Человечество живет в рамках истории, проходит путь. Совсем не обязательно его судьба должна повторяться из раза в раз. Мы способны учиться на страшных ошибках наших предшественников. Нас, хибакуся, скоро не станет, но глубочайшая травма, перевернувшая наши жизни, не изгладится, пока кто-то помнит о ней. Мы должны все больше сознавать, что с нами случилось.

Как проходят ваши встречи?
Я рассказываю мою историю, а в конце люди всегда задают вопросы. Несколько недель назад в Кембридже девочка из начальной школы спросила меня, испытываю ли я до сих пор злость по отношению к американцам, к Западу в целом из-за того, что они причинили столько страданий моему народу. Я ответил: «Нет, больше нет. Я преодолел подобные чувства, как, думаю, и все японцы. Мы не испытываем ненависть к тем, кто стал причиной огромной боли, в том числе и потому, что после войны и последовавшего за ней голода, наша страна сумела выжить благодаря их помощи. Рука, поразившая нас, поддерживала нас на долгом пути восстановления. Сейчас во мне есть пространство лишь для боли и для стыда за мир, в котором не прекращается гонка ядерного вооружения». Я также сказал ей, что ее вопрос крайне важен, ведь мир в мире зависит от мыслей в наших головах. Это понимают даже дети.

Один хибакуся из Хиросимы в интервью сказал, что «мир начинается там, где есть сердце, способное понять боль другого»…
Это чистая правда. Мир в мире возможен, если мое сердце способно услышать тебя. И тогда мне интересно говорить с тобой. Так рождается диалог. Мне вспоминаются слова, которые доктор Нагаи в последний период своей жизни повторял тем, кто навещал его: «Люби твоего ближнего. Люби его таким, какой он есть». Мне кажется, это краеугольный камень христианства, кратчайший путь к миру, который не пытается уничтожить сам себя. Это путь мира (здесь имеется в виду мир как отсутствие вражды. — Примеч. перев.).